...Совсем скоро началась учеба, и я понял, что это то место, где я должен находиться, однако абсолютную уверенность я обрел, только когда познакомился с ним ближе. Я люблю красивых людей, а его и вовсе глупо описывать одним этим словом; «красивые» не достаточно даже для описания его запястий, его губ, линии его челюсти (я не говорю про глаза!), и я бы долго мог говорить о его внешность, если бы она осталась единственно в нем притягательна после первого нашего разговора: он невероятно интересный, а его душа – мне кажется, он в прошлой жизни постоянно занимался чем-то полностью противоположному убийствам и предательствам, что там, наверху, расценивается как благодать, и этим заработал себе такое чистое сердце (кажется, я сейчас скрестил несколько религиозных течений, впрочем, я никогда не был в этом силен, в отличие от него; это одно из много, в чем он лучше меня, да). Он… цельный, и я знаю точно, что мне никогда не стать таким; он же любил меня и без этого. Мне стыдно говорить о нем, даже просто выражая свои искренние чувства, – ими я делаю его грязным. Сейчас я готов извиниться за многое, чего раньше попросту не замечал в своем поведении, но это, и ничто другое в этом мире, не стоит того, что с ним произошло. Его зовут Ноа, и я его люблю.

А мое имя – Этьен, и это все произошло из-за меня. Из-за меня мы поссорились той ночью, даже Ноа не всегда выдерживал мой характер; из-за меня его избили, ведь я сделал все для того, чтобы он не смог находиться со мной в одной комнате; из-за меня он уже больше года находится в коме, потому что осознай я все раньше, я, может быть, успел бы его спасти от того зверства; из-за меня страдает его семья, и я стараюсь им помогать, но они не хотят меня видеть, и я понимаю это; из-за меня он, возможно, не станет тем, кем должен был, когда он выберется из этого состояния (он обязательно справится!), а он как никто другой заслуживает быть счастливым и успешным. Не было ни единого дня, который не начался с бесконечного чувства вины, и это не просто красноречивый прием, я действительно не отпускаю его, только теперь лишь в своих мыслях. Я никогда не прощу себя за то, что я его оставил, и никогда не найду причину, по которой я это сделал. Во мне были силы продолжить уход за Ноа, я хочу его выздоровления больше всего в своей жизни, и я не стал его любить меньше ни на йоту, просто… В этой ситуации нет ничего простого. Это длилось неделю, две, месяц, несколько, полгода; врачи не давали утешительных сценариев, и это нельзя считать оправданием, нет! Мне нравилось читать ему, ему тоже, наверное, это нравилось; я всегда держал его в курсе событий и даже повторял ему лекции по любимым предметам, это меньшее из того, что я мог сделать для него. Но я даже не знаю, слышал он меня или нет… Его родители были против того, чтобы я его навещал поначалу, но мне было плевать, если честно, ведь они не могли говорить за Ноа; я бы мог принять и его нежелание меня видеть, но он, собственно, и не видел меня. Это было тяжело, но я верил, что я справлюсь; я не справился. Сам Ноа едва ли осудил бы меня за это, и мне стыдно, что я позволяю говорить это от его лица, но он человек много лучше меня, а я не смогу снять этот груз со своего сердца. Конечно, это похоже на излияния человека, питающегося жалостью к себе, вы вольны сами делать выводы, я согласен с любым суждением о моей неправоте. Я уехал и не видел его чуть больше двух месяцев, грустно признавать, но, вероятно, за это время ничего не изменилось, но эта мысль очередным грузиком тянет мое сердце вниз. Конечно, черт возьми, я виноват перед ним и за это: я позволяю себе жить, смеяться, радоваться происходящим событиям, переживать из-за никчемных вещей, оставив его одного. Я закончил, и этого достаточно, чтобы понять что-то обо мне; для меня достаточно. Мне не стало легче оттого, что я высказался, но я и не ждал этого. Меня зовут Этьен, и я никогда не смогу себя простить.

Дейл просыпается, и новый день не обрушивается на него тяжелым осознанием происходящего: за полупрозрачные шторы пробивается свет солнечного утра, и единственная мысль о том, как можно сделать этот момент еще приятнее, – легким движением оставить поцелуй на губах Лиама. Поворачиваясь, мужчина долго смотрит на своего спутника, уткнувшегося в подушку: привыкнув понапрасну не романтизировать ситуации, скульптор совершенно искренне заворожен красотой Уайта. Его ангельское (Вернен осекся, подумав об этом качестве) лицо замерло в спокойствии, и только ресницы изредка подрагивают. Осознавая, что в этот интимный момент – момент его пробуждения, которого Дейл, даже имея возможность застать, похитить, избегал, – очарование Лиама раскрывается по-новому, мастер с не знакомой ранее нежностью заключил, что ему предстоит встретить еще сотни, тысячи таких откровений, и даже тогда останется как минимум одно следующее, норовящее сделать Лиама в глазах Вернена еще прекраснее. Золото в сравнении с живыми чувствами теперь выглядело слишком простым и неинтересным, и только проблески его золота на теле Уайта возвращали к отдаляющейся мысли о том, что руками мастера было создано что-то, способное соревноваться в своем изяществе со светом глаз Лиама. Вздор: умение заботиться о его спутнике, вызывать его восхищение не своими речами и скульптурами, но какими-то совсем простыми проявлениями чувств, прикосновениями и поцелуями – главное открытие в жизни Дейла Вернена. Боясь спугнуть сон мужчины, Дейл проводит в своих размышлениях все следующие минуты в приятном, между тем, одиночестве; только когда Лиам потягивается, нехотя открывая глаза и встречая спокойный взгляд Вернена улыбкой, скульптор касается его губ, подвигаясь ближе, и, ревностно отрывая мужчину от мягких простыней, накрывает своими руками его обнаженные плечи. Легкие покалывания пальцев, моментально разлетающиеся по всему телу и уже острыми длинными иглами вонзающиеся в кожу, заставляют Дейла разорвать прикосновение; стараясь не показывать свою боль в боязни расстроить или обеспокоить спутника, мужчина уже увереннее касается кожи его спины, скользя к пояснице. Дейл касается губами плеча Лиама; тот отводит голову назад, открывая губам скульптора шею. С каждым новым поцелуем дыхание обоих сбивалось: Уайт находит его губы, руками пробираясь под футболку Дейла, и распаляющиеся напряжение последнего соревнуется с теперь кажущейся невыносимой болью, однако это не сбивает, но лишь сильнее восхищает мастера. Чувствуя, как кожа ладоней начинает буквально гореть, Дейл резко останавливается только из-за безумного страха обжечь Лиама; хоть в глазах Уайта нет укора, мужчина понимает, что, возможно, позволил себе лишнее – намного раньше даже первой их встречи.
–Я не хочу, чтобы у тебя оставалось и тени сомнения, – Вернен успокаивается, глядя на смягчающийся взгляд Лиама. Тот улыбается и тянется к губам Дейла в уже легком поцелуе; Дейл решается на новое прикосновение и, скользнув подушечками пальцев по щеке Уайта, встает с кровати.
Стоя под струей прохладной воды, скульптор рассматривает свои ладони: несмотря на ужасную боль мужчина и не думал отречься от возможности прикасаться к Лиаму, но даже вспоминая любое из ощущений, сопровождающее его касания, Дейл вздрагивал. В следующую секунду он видит, что кожа его рук покрыта гнойными ранами, глубокими порезами и безобразными ожогами; предаваясь панике, он пытается смыть под напором душа со своих ладоней следы, но от этого раны кровоточат лишь сильнее. Опираясь о стену, Дейл сносит стоящие на полке пузырьки и только обеспокоенный голос Лиама заставляет его собраться: восстановив дыхание, мужчина смотрит на свои чистые ладони и старается не возвращаться к этому… видению.

Дейлу нравилось жить у Лиама: прошло всего несколько дней, но этого оказалось достаточно для того, чтобы мастер привык к новому дому. Если раньше ему претила мысль о том, что кто-то сможет организовать что-либо в его жизни и это будет удобно мастеру – в обустройстве дома, в подготовке званого ужина или в других рабочих вопросах, то сейчас квартира Уайта стала его любимым местом: за ее стенами Лиам и Дейл оставались наедине, спрятанные от всего мира; к сожалению, самое опасное для их отношений и для Уайта находилось в критической к нему близости, и Дейл никак не мог это исправить. В отсутствии журналиста, Вернен готовился к его возвращению: готовил ужин, планировал их вечер; Дейл очень внимательно следил за состоянием Лиама – меньше чем через неделю выйдет новый выпуск журнала, а значит сейчас нагрузка на работе значительно выросла. Скульптору нравилось ухаживать за Лиамом, а большего он не смел требовать – такая формулировка была не привычна для Дейла, но и это согревало его сердце.
–Здравствуй, Лиам, – улыбается Дейл, слыша, как после приветствия улыбается и его собеседник. –Если ты не против, я встречу тебя после работы, и мы заедем ко мне: надо перевезти некоторые вещи. Отлично, я буду в семь, – мужчина осекся, желая добавить в конце «целую», хотя в их уже походящих на нормальные в общем понимании отношениях такая форма общения была приемлема. Дейлу странно было открывать в себе такие черты как сентиментальность, но существование Лиама в его жизни оправдывало многое.

Дейл в назначенное время ждет Уайта у издательства, подпитываясь неоднозначными взглядами узнающих его людей; не желая лишний раз смущать своего спутника, мужчина лишь ловит его нежный взгляд, улыбаясь в ответ, и учтиво открывает перед ним дверь машины. Уже внутри, вновь отгородившись от целого мира, скульптор касается руками лица журналиста и мягко его целует.
–Я попросил Джеймса приготовить нам ужин, – произносит Дейл, следя за движением. –Но, если ты очень голоден, мы можем заехать в ресторан.
Лиам берет мужчину за руку, и это… больно. Впрочем, в этот раз Вернену удалось совладать с собой и не показать это своему спутнику; Дейл повернулся к Уайту и, поймав его нежный взгляд, все же убрал руку, положив ее на колено мужчины.

После ужина Дейл забирается на диван с ногами, утягивая за собой Лиама; когда он прислоняется спиной к груди мужчины, тот овивает руками его плечи. Уайт кладет голову на плечо Дейла, губами касаясь его рук, и Вернен желает провести в объятиях с Лиамом всю оставшуюся жизнь. Скульптор зарывается носом в волосы Уайта; воспринимая движение навстречу как знак, Дейл касается губами уха Лиама. Все эти томные поцелуи слишком быстро распаляли возбуждение Вернена; несмотря на то, что его спутник не был против, Дейл не хотел торопить события: он никогда не был консервативен в этом вопросе, но их отношения, определенно, были чем-то особенным, и мужчина хотел выгадать наиболее подходящий момент для логического их развития.
–Я наберу тебе ванную, – шепчет Дейл, позволяя себе оставить последний поцелуй на шее Лиама. Когда скульптор поднимается, он видит во взгляде Уайта что-то новое, останавливаясь взглядом дольше положенного на его приоткрытых губах, Дейл все же удаляется из комнаты.

Скульптор аккуратно берет Лиама за руку и ведет его в ванную: их движения были расслабленными и медленными, вино приятно затягивало мысли сладкой дымкой; Дейл восторгался предвкушением продолжения этого вечера – воспринимая боль жгучих прикосновений как постоянное напоминание о жертвенности Дейла и искренности его чувств, мужчина сильнее сжимает руку спутника. Останавливаясь в центре просторной ванной комнаты, Вернен мягко касается лица Лиама и приближается к нему с поцелуем. Отрываясь от мужчины, Дейл замечает в его взгляде любопытство и прежний восторг. Скульптор медленно тянет край футболки Лиама вверх, освобождая его от этого предмета одежды; тот, обвив руками талию Дейла, тянется к пуговицам рубашки, но, встречая отрицательное покачивание головы, останавливается. Вернен оставляет поцелуи на шее, ключицах, плечах Лиама, едва сдерживая себя от более настойчивого продолжения; его касания мягкие, почти невесомые. Дейл касается подушечками пальцев рисунков на груди его спутника и завороженно провожает золотой росток, тянущийся вдоль черных линий. Он снова находит губы журналиста; его пальцы останавливаются у начала джинсов, и, не встречая сопротивления, расправляются с ремнем. Он сразу захватывает всю оставшуюся одежду и опускается на колени, позволив себе подсмотреть реакцию Лиама. Дейл, отгоняя мысли о возможном более уместном даже продолжении, все еще справляется с возбуждением и откладывает одежду в сторону. Процесс знакомства с телом Уайта напоминал процесс создания скульптуры – в естественном его проявлении, а не в версии Дейла Вернена: он ревностно восхищался красотой изгибов, созданных не им; пытался хотя бы так своими руками повторить шедевр, сейчас совсем не уважительно относясь ко своим скульптурам. Мужчина поднимается и отказывает Лиаму в поцелуе: он замирает у его лица, зная, что теперь сдержаться будет еще сложнее; перед ним стоял обнаженный Лиам, ранее обнаживший перед Дейлом свои чувства, и это вызывало особенные эмоции. Скульптор берет его руку и провожает к ванной; зачарованно наблюдая, как Уайт погружается в воду, Дейл опускается вместе с ним на колени. В его глазах – сотни новых огней. Цветочный аромат, заполнявший комнату, дополнял волшебность этого момента. Дейл касается губами ладони Лиама, каждого пальца по-отдельности; нехотя отрываясь, он растворяется от прикосновения спутника к его щеке, прикрывая глаза. Мужчина берет губку и аккуратно проводит ей до плеча Лиама; тот, предвосхищая действия скульптора, послушно приподнимался, открывая ему части своего тела и неотрывно наблюдая за руками мастера: для обоих это было высшего уровня откровением. По завершению Дейл растягивал момент, совершенно потерявшись во времени, промакивая полотенцем влажные участки тела Лиама.

Отпуская к сновидениям зарывшегося в объятия Дейла Лиама, мужчина пытается не думать о том, что его руки в кровь разодраны кипящим песком.

Я плохой человек, действительно плохой. Но, если так подумать, много ли среди нас хороших? Ведь что может быть отвратительней лицемерия и псевдодобра, которые окружают нас на каждом шагу просто потому, что все привыкли к этому. Уж лучше мир будет зол и колюч, какой он и есть, чем пропитан всей этой гнилью, скрывающей его пороки. Но нет, мы будем мило улыбаться всем вокруг и даже себе, и лишь где-то глубоко внутри нас будут расти ненависть, эгоизм, тщеславие и все остальное, малоприятное, но являющееся неотъемлемой частью людей и нашей натуры в целом. И ладно бы мы просто лизали друг другу задницы, а в душе знали, какое же мы дерьмо на самом деле, так нет же – мы, черт возьми, уверены, что никакое мы не дерьмо. А наше поведение – это не лицемерие, а нормы общества. Так были воспитаны наши родители, так были воспитаны мы и так воспитывают нынешнее поколение. Вы только представьте себе масштабы этого – целая, блядь, планета, жители которой живут так, как кто-то сказал, и ведут себя так, как кто-то сказал. И даже не отдают себе в этом отчета – ведь их никто и не учил отдавать себе отчет, их учили, что надо быть «хорошими» людьми. Но хороших людей нет, просто нет. Все мы порочны, и изменить это нельзя. Не подумайте, я тут не призываю вас ни к какому беспорядку, насилию и чему-то подобному, нет. Я лишь говорю, что если ты эгоистичный мудила, который клал на все – так признайся в этом. Разве это так сложно? И не просто бросайся этим признанием направо и налево, умудряясь при этом оставаться милой няшкой, которая выслушает, поможет и все в таком роде. Нет, если ты клал, так и клади, а не строй из себя того, кем не являешься, мысленно проклиная всех и их сранные просьбы. Да, тогда людям придется быть самостоятельными, одинокими и просвещенными по поводу истинного устройства вещей. Но ведь это, же лучше, чем жить в фальшивом говне и умереть, так и не вырвавшись из всего этого, но еще больше погрязши в нем. Единственно верное удовольствие в этой жизни – это быть честным, хотя быть перед собой. Ведь все мы всё равно сдохнем, и лучше я буду подыхать и знать, что ж я за мразь такая, чем до последнего внушать себе, что я ничего такой человек, являясь при этом не более жалкого отброса, что выдает себя за яркую безделушку.
Да, я плохой человек с точки зрения большинства людей. Но я честен с собой и мне этого достаточно. А на остальное класть я хотел, было бы еще что.
А у вас бывало, что от вас ждут помощи, поддержи? Я думаю, что да. И, вроде бы ты помогаешь, делаешь все, чтобы человек был доволен, но потом ты невольно начинаешь самокопание. И сидишь, долго смотришь куда-то в пустоту и видишь — никчемный ты человек. Ты всем помогаешь, а это не ценят. Ты пытаешься поддержать, а это не воспринимается. Вместо этого тебе напишут "ты не умеешь этого, не надо" или вовсе смешают тебя с грязью. Я вообще перестал понимать людей. Слушая их просьбы и проблемы, стараюсь их решить.. Есть, правда, одна загвоздка: помогая другим, ты не дождешься помощи от них же.
Надо следить и за тем, чтобы тяжесть наказания не превышала тяжести проступка и чтобы не получалось так, что за одни и те же проступки одних людей постигала кара, а другие даже не были привлечены к ответственности. Но при наказании более всего надо удерживаться от гнева; ведь человек, в состоянии гнева приступающий к наказанию, никогда не сможет соблюсти середину между чрезмерным и малым.
В моем - то состоянии я был готов разорвать этого мужчину на куски. Как можно было заставить парнишку заниматься этим? В моей голове вообще ничего не укладывалось. Я опустил голову и, упираясь ладонями в стол, тяжело дышал.
"Все, что однажды попадает в наше сердце - навсегда там и остается." - сказал кто-то однажды, с чем я полностью и согласен. Возьмем это за аксиому. Но основная мысль, которую я хочу донести, это мысль про кладбище, ведь в глубине наших сердец или душ, как Вам будет угодно, есть кладбище, где покоятся уже мертвые чувства, эмоции, и т.д. Да, мы можем час от часу вернуться к ним, прийти на могилу, вспомнить что-то, подумать о том, что ты не успел сказать тогда, когда они были еще живы, как делают это люди в реальности, навещая усопших. Но меня мучает один вопрос: что если ты перешел эту огромную грань, которая подразумевала, грубо говоря "что живо - пусть живет, что мертво - должно гнить в земле", что если ты можешь закопать заживо еще цветущее чувство? Закинуть в землю, накинуть крышкой и с хладнокровным выражением лица забивать гвозди. Ведь это же равносильно убийству, т.к. каждое чувство связано с определенным живым существом, и убить чувство равноценно убийству этого существа в себе.
Этот молодой человек, который сидел сейчас позади меня с испуганным видом – самое живое, что есть в моей жизни, и я не хочу мириться с тем, чем он занимался. Возможно, это глупо, но я чувствую себя снова молодым мальчишкой. Таким же влюбчивым и доверчивым.
Гензель осторожно подкрадывается ко мне сзади и касается плеча. Мое разгоряченное тело прошибает током, и я вздыхаю. Это прикосновение, лучше бы оно длилось вечно.
Его прикосновения спускаются к моим скулам и, поворачивая мое разгневанное лицо, он пытается меня успокоить. Это действует, пару секунд. В моей голове снова показывается видеоролик о представлении парня в постели с каким-то мужиком. Окунаясь в туже самую эмоцию, я хватаю его за горло и прижимаю к стене. Наваливаясь на него, я почти ору:
- Ты совсем дибил? Ты же мог отказаться, сбежать, уйти. Почему ты остался и продолжил делать эти грязные и омерзительные вещи? Ты просто чокнутый! – С моих губ срывались все новые и новые вопросы. Я приближался к нему все ближе и ближе. Я пожирал его глазами, я хотел его убить и в тоже время пожалеть. В какой-то момент меня замкнуло, и я жадно впился в губы молодого парня, которого только что хотел прибить на месте. Рука чуть отпустила его шею, но я продолжил жадно целовать его. Видимо меня уже больше не интересовали его объяснения. Одно я могу сказать с уверенностью: Этому сутенеру не поздоровится. А ты мальчишка теперь никуда не уйдешь и будешь под моим пристальным вниманием.
Мои губы медленно отпускают его, и не спеша открыть глаза, я облизываюсь.
- Сладкие…твои губы сладкие…возможно это кофе, а возможно и ты…я не распробовал..
Прикусывая свою губу, я теряю хватку животного и, обхватывая бедра парня своими ладонями, притягиваю плотнее к себе. Губы сливаются в жадном и страстном танго, которое не должно заканчиваться.
-все таки это его вкус…

с любой ролевой